Учебные материалы по философии

Кувакин Валерий. ЛИЧНАЯ МЕТАФИЗИКА НАДЕЖДЫ И УДИВЛЕНИЯ (ЗАПИСКИ О НЕИЗВЕСТНОСТИ, ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ И НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОМ, О ВЕРОЯТНОЙ И НЕВЕРОЯТНОЙ РОССИИ). М., 1993. 224 с.

 

    Что скажет нам недавний представитель серой, неинтересной... и несчастной нашей «советской философской науки»? Что может сказать человек, искавший «знания-жизни», а оказавшийся «ввинченным по самую макушку» в эту «науку»? Чего он до сих пор так боится и чего хочет? Его понимание Человека уже многое приоткрывает: он мечтал о невозможном и всевозможном, о свободе, о суверенности и гармонии. А жить и творить пришлось в стране с «судорожной» историей, с интеллигенцией, так не любившей заземляться и так любившей ломать естественный ход народной жизни. Жить с болью за собственный разрушенный семейный очаг, жить в боязни открыться или открыться и «быть заподозренным во лжи и даже в непрофессионализме». Первые глотки свободы (1988—1989) разбудили желание стать «современным марксистом», но уже через год он получил более желанное — «относительную свободу не просто от идеологий, но и от мировоззрения». И все его писание «в стол» (с 1960 по 1993 г.) можно было теперь обнародовать и в «Заключении» книги искренне (я верю в это) назвать раскаянием. И оказалось, что за его внешним марксизмом-ленинизмом, за внешне весьма благополучной философской и университетской судьбой скрывался взъерошенный живой мир отчужденного одинокого человека, особого русского мыслителя. Он сам опубликовал свои «пестрые эссе и хаотичные мысли», внесистемные, бесстильные, но, несомненно, исповедальные. Опубликовал, опасаясь многого и прежде всего неизвестности. Неизвестного читателя и его суждений, поворотов личной судьбы и судьбы своей книги. Во «Введении» значилось: «Опознание неизвестного — основная моя тема». И знак метафизической неизвестности действительно витает над основными его размышлениями о бытии, ничто, духе и человеке.

 

    Именно эта тематика оказалась в книге наиболее разработанной. В других разделах, например в «Об одном и том же», автор представляет удачные и не очень удачные философские афоризмы и личные суждения на разные темы. Есть разделы откровенно публицистические («Опознание неизвестной России»), просто литературные («Четыре метафизических сна»). Но каждый из нас имеет право высказаться и не только профессионально. Серьезными метафизическими размышлениями отмечены три раздела книги: «Разговор с собой о смысле, духе, бытии и ничто...», «Фрагменты метафизики нечеловеческого» и «Позднейшие добавления». Это в них засияло страшное солнце, «бынетия» (бытия-небытия или хаосокосмоса — основные термины Кувакина) и появился человек, который вовсе не Человек, а так «...неказистый сучок, веточка, изъятая и поднятая над грязью и тьмой, веточка, переживающая восторг бытия, жизни, ... — перед тем, как кануть в воду и опасть на дно (с. 51). Человека же (подлинного, свободного и т. д.) нет. Бога нет. Хотя в первой трети книги вроде бы есть и заверяемые в искренности слова о том, что «Бог не только спасает меня от смерти, но, главное, дает мне мужество жить» (с. 21). Но это не мешает ему сказать: «Свобода, любовь, надежда, вера и разум — это дары, которые мы получаем от Бога, природы или ничто...» (с. 22) (выделено автором рецензии), а «ничто» у Кувакина далеко от религиозного понимания Ничто, оно отнюдь не божественно. «Ничто» — это отсутствие всего, мощное «несуществование», небытие, которое, однако, «абсолютно и вездесуще» и есть рождение, хранение и «смерть» бытия. Подозревать в этом ничто Бога не приходится — это, скорее, отрицательное ничто. Тем более, что сказано: любое чудо бытия не от Бога, а «лишь форма проявления такого бытия в сердцевине, в центре которого частица «не», т. е. небытие. Отсюда и термин «бынетие». Естественно, «союз», или «взаимопронизанность и неслиянность», такого небытия и бытия, для которого материальное и идеальное, время не могут дать ничего светлого, обнадеживающего и тем более спасающего. Этот «союз», точнее «смесь», хочется назвать Черным Космосом, Черным в смысле беспросветным, бесконечным и равнодушным, пережевывающим и людей, и целые галактики. Сам Кувакин нашел эту картину «крайне неприятной и отталкивающей» (с. 120). У него можно встретить оценку «диалектико-материалистической философии» как «океанообразного бытия-ничто советской жизни» и оценку материалистов как «говорящих нечеловеков», но сам он тем не менее с убежденностью говорит, что «"реально" и "по сущности" существуют лишь бытие и ничто» (с. 147), а идеальное и дух-небытие — одно из их бесконечных проявлений. Метафизика как идея вместе с ее содержанием производна от физического и не оставляет серьезной надежды ни себе, ни людям. Ужасающим пессимизмом и безнадежностью веет от экзистенциалистских размышлений уважаемого профессора. Единственной его надеждой — в духе европейского гуманизма и нигилизма — оказывается человек. Но не действительный человек (жалкий, абсолютно относительный и двусмысленный «продукт» бытия или ничто, или их совместного акта, в лучшем случае лишь «попытка-к-человеку»), а, можно сказать, Человек (у Кувакина — «человек-как-человек», или творчески реализующая себя абсолютно мощная и свободная возможность). Однако этот Человек оказывается неизвестным, невозможным, недостижимым. И даже: «кто знает, возможно, человек, идея человека, его идеал — всего лишь бумажная мишень»... (с. 136).

 

    Как же жить человеку под этим «черным солнцем бынетия» и на что ему надеяться? Да ведь он и сам, и его борьба («попытка-к-человеку») оказываются бынетием или пронизаны этой, простите, мерзостью, а в лучшем случае неизвестностью, прикрытой разноцветными лоскутками «знания». Однако здесь, согласно Кувакину, еще не все потеряно. Хотя «бынетие — это колыбель и могила, судьба, начало и конец попытки» (с. 143), восстание против него возможно и, быть может, необходимо. Кувакин оставляет возможность даже победы, поскольку человек обладает «тем же оружием и той же «сущностью» или «природой», что и бынетие». Кроме того, в человеке есть, вероятно, и то, чего нет в бынетии — есть пытливость, конкретно воплощаемая в бесконечных попытках-к-человеку. Это предательство, заговор и восстание против бынетия означают последнюю и отчаянную борьбу за «третье» (по отношению к бытию и ничто), за переход как бы недочеловека к или в Человека. Но как же слаба у Валерия Кувакина эта «метанадежда»! Не случайно, конечно, он назвал раздел, где сконцентрировал свои онтологические и антропологические рассуждения, «Фрагментами метафизики нечеловеческого». Задача этой метафизики — подслушать голос бынетия. А «метафизика человеческого попросту невозможна, как невозможен и сам человек» (с. 137). Автор ясно проводит различие между Я и человеком: «...Наше Я — это Я не человека, но в лучшем случае попытки-к-человеку» (с. 135).

 

    Тут нужно сказать, что автор не только религию, но и идеологию, науку, философию, все формы мировоззрения воспринимает лишь как «опиум» и как «пропедевтику к пониманию бессмысленности человеческого существования» (с. 57). Мыслители для него — «наиболее самообманутые люди», не обладающие «смыслом». Радикальный культурный и духовный нигилизм Кувакина детерминирован, конечно, не в последнюю очередь переживанием преступлений, санкционированных рядом «активных» учений XX в., а также его преклонением перед «просто жизнью», народной жизнью. Он убежден, что «смысл жизни — сама жизнь» (с. 61), а все остальное несущественно (тогда, намного ли отличается существование человека от существования других живых существ? И можно ли ожидать в этом случае Человека?). Что людям было бы «лучше, спокойнее и свободнее» без философии, религии и науки (возможно, и так, если бы люди были животными или ангелами). Что достаточно помогать людям из естественных побуждений к состраданию, жалости и любви. Что «жизнь человека — единственная реальность» (там же), подчиняющая себе смысл и судьбу. Может сложиться, впечатление, что «жизнь» у Кувакина — это биологическая и социальная жизнь человека, без жизни духовной (хотя философствование понимается им как способ жизни «как она есть» и как способ рождения попытки-к-человеку). Это впечатление усиливает понимание автором духа как ничто. Дух человека (или самосознающее ничто, согласно автору книги) вступает в познавательное отношение к бытию или ничто. Дух человека «одухотворяет» бытие (снова подтверждение, что бытие без человека — нечто внедуховное), вырабатывает и объективирует идеи. Последнее, и отчасти справедливо, автор считает неправомерным, недопустимым и опасным, поскольку дух изначально — не Бытие, а лишь мнит себя бытием; и он не ведает, что творит с экологией, планетой, историческим бытием. Здесь Ничто как человеческий дух пытается переделать по своему образу и подобию органичное, естественное что, т. е. бытие. Последнее вследствие этого «иррационализируется и начинает болеть», теряя свои закономерные и рациональные качества. (А мне почему-то всегда казалось, что в бытии и без человека, без духа достаточно незакономерного, нерационального, неорганичного. Да и у самого Кувакина об этом же говорит понятие и реальность бынетия!) И не слишком ли уничижается дух человеческий, так много делающий и сделавший необходимого для выживания и развития человека и человечества?! Разве наш «творец»— это чудовищное бытие-ничто? Вот уж воистину — опустошенная материя оказалась ценнее, значимее всех этих нечеловеков с их опасными и «небытийственными» духами-ничто! Достаточно любить Баха или Модильяни, чтобы очень сомневаться в такой оценке человеческого духа.

 

    Но не все так однозначно у Валерия Кувакина, и это, видимо главное, о чем нужно сказать, чтобы правильно понять книгу: довольно частые осмысления смерти противоречат его основному материализму. Смерть открывает для «попытки-к-человеку» «выбор и судьбу ее "дальнейшего" существования». «...Забвение здесь едва ли имеет место» (с. 137). Смерть, по Кувакину, — это скорее возврат «к хаосу "родному", в глубины». Но тут же встречается вопрошание: как же делят между собой бытие и ничто умершего человека? Далек от марксистского материализма и устойчивый плюрализм Кувакина, прежде всего логически вытекающий из его онтологии: взаимопроникновение бытия и ничто столь многообразно и всевозможно, что кроме множественности «попыток бынетия-к-человеку» есть множественность «попыток бынетия» к самым различным вещам и явлениям. Все теории познания «одинаково равноправны» и «мимолетны» (по отношению к бынетию). Мы идем не от незнания к знанию, говорит автор, а скорее «от квазиизвестного к квазиизвестному». Философские миры сами становятся квазиизвестными и их становится все больше. Бытие позволяет себя понимать и монистически, и плюралистически, и материалистически, и идеалистически и т. д.; оно отдается нам как ни живое, ни мертвое для декорирования его упорядочивающими системами, понятиями, интуициями, видениями, мифами, звуками, красками и т. д. «...Но все эти попытки попыток, обращенные на себя или к бынетию, одинаково равноправны и одинаково случайны, произвольны» (с. 115). Отношение тотальности бынетия к нашим «да» и «нет» «одинаково молчаливо или добродушно, равнодушно или враждебно». Свобода человека также немыслима без плюрализма, без бесконечного выбора. Об этом говорит даже острое желание автора не «пришпиливать» неизвестно как и где родившиеся мысли ради «свободной жизни и свободного пути истины».

 

    Пессимистический и скептический экзистенциализм Валерия Кувакина же́сток и даже жесто́к. Его рекомендации человеку сводятся к почти безнадежному восстанию против бынетия, к реализации шанса оказаться вне бытия и вне ничто («вне-быть-и-вне-не-быть»), а рекомендации обществу и личности — к «достижению максимально возможного устойчивого неравновесия». Его категорические суждения вроде того, что после фашизма-сталинизма посюсторонний характер любых идей о человеке стал «эмпирически установленным фактом», именно в силу своей категоричности оказываются несовершенными. Но остается бесспорным: перед читателем одна из первых постсоветских истинно философских концепций. В основном внесистемная (а это «грех» многих русских мыслителей!), «непричесанная», местами слабая, но своя, особая. Мимо нее нельзя пройти историкам русской философии. Некоторые моменты ее подлинно тонки и глубоки.

 

    И справедливо у автора, хорошо знающего Америку, зависть к ней вытесняется непонятным страхом, а, думая о несчастной России, он предчувствует в ней «новый взлет духа и метафизических волнений» (с. 34). Только в заключение «ослепительно черное солнце» таинственно и стремительно, как после затмения, просветляется. И уже обнаруживается (в человеке) не недочеловек, а Человек, невероятное — «свободный, в бесконечном счете неподытоживаемый, всевозможный и удивительный человек» (с. 224).

 

В.Л. Курабцев

Вестник Московского университета.