Политика

Елена ЕРМОЛЕНКО

 

Ермоленко Елена Георгиевна родилась в 1973 году. Студентка Московской государственной юридической академии, специальный корреспондент журнала “Открытая политика”.

 

 

Вид отправления: служебное задание

Получатель: Смоленская область

Адрес отправителя: “Открытая политика”

 

Когда собираешься в командировку, ожидание необыкновенных открытий, сермяжной правды и исконно российских нелепостей возникает еще до объявления посадки. Признаки Смоленской области хочется обнаружить раньше, чем поезд выскочит из-под МКАД. Елки за тряским окошком видятся настоящими смоленскими, потому что на парадные кремлевские они не походят: вместо седой металлической зелени — темный ажурный лоскут, брошенный сушиться на ветку с гроздью длинных шишек на конце. Нежно-малиновые цветочные лужи в задранных к близкому горизонту лугах неизвестно как называются, и спросить не у кого: те, кто ездят в поездах, все равно не знают, а те, кто знают, в купейных вагонах не ездят — не по карману. Но хоть ничего и не понимают они, попутчики, в российских цветах, штамп, который должен появиться в командировочном удостоверении вслед за словом “прибыл”, ставят именно они, рассказывая как в последний раз и как на духу свои истории.

Дальше можно написать: “С них, с этих историй, и начиналась сермяжная правда”.

А для прапорщика — женщины без имени, как это часто случается у попутчиков — ничего в этой правде сермяжного нет, а есть почти обыденные штришки к непонятно какими силами прожитым дням. И к теме моей командировки они никакого отношения не имели, потому что никакой темы до того, как я их выслушала, не было. Тема появилась сразу после истории.

О чем была история прапорщика?

О службе на Востоке: о круглосуточной почти стрельбе и о перерывах между стрельбой, о том, как в эти перерывы выпускали на солнышко поиграть детей, о проданных за гроши и просто брошенных под таджикскую поговорку начала 90-х: “Не бери у Маши, все равно будет наше” — квартирах и домах... И даже не об этом. История про оставленных на полгода в Таджикистане, пока шли поиски жилья и работы в России, двух старухах — матери и бабке.

В Богучары, куда прапорщику удалось пристроиться, старухи вернулись истощенные, бабка все время лежала — от слабости. Мать увидела позабытую многодневную горбушку от батона, взяла в руки, подошла с ней к старухе:

— Мама, посмотри, какой хлеб белый.

Они заплакали. Прапорщик тоже — и тогда, и сейчас. Наверное, потому, что мать до сих пор, придя в булочную, покупает очень много хлеба, особенно белого, так, что не съесть, а все остатки высушивает и убирает в холщовые мешочки. И потому, что дочка, которая все это помнит, слушает спокойно и, как под кухонную болтовню взрослых, следит за быстрыми оконными картинками. Может, еще потому, что ее муж погиб в Таджикистане.

Пожалуй, в России два понятия — работа и хлеб — надолго останутся в причинно-следственной зависимости. “Как прокормиться?” — от этой по-российски тяжкой мысли приходит другая, такая же тяжкая, — работать. Зарабатывать, неважно кому — себе, семье, заводу, — на пропитание, на хлеб, который для одних — буханка, для других — автомобиль, а для кого-то глобальней — будущее.

Наверное, все было бы слишком просто, если цвет региона определялся одной лишь статистикой, избирательной или социально-экономической. Предложу другой критерий — хлебный.

Что за хлеб растет в Смоленской области? Кто и как там выживает?

ПОД КРАСНЫМ ТРИКОЛОРОМ

“Моя квартира приватизирована. Связано ли это с выборами, с тем, что ее может занять мой преемник?.. Жизнь такова, что надо думать о завтрашнем дне. Кто из вас в нем гарантирован?”

(Из пресс-конференции

губернатора Глушенкова)

М оя попутчица вышла в Вязьме — первом смоленском городе на пути из Москвы. Первом смоленском городе, где в 1991 году, пока местные власти выполняли “руководящие указания” ГКЧП, директор льнокомбината Фатеев, ставший первым в смоленской истории “несогласованным” с облсоветом Главой администрации, поднял трехцветный флаг. Возможно, с этого момента и начался подъем области — Смоленщина первой из российских регионов получила имущество в муниципальную собственность. А вскоре, в феврале 1992 года, после бешеными темпами проведенной приватизации торговых и промышленных предприятий, Европейский банк реконструкции и развития из 56 областей России выбрал для иностранных инвестиций Смоленскую область как “местность с наиболее благоприятной политической обстановкой и предпринимательской средой”. Теперь об этом мало кто вспоминает, хотя все официальные заведения, которым положено стоять под государственным флагом, под государственным триколором и стоят.

Нынешняя Смоленщина снова выбросила красный флаг. Это — регион “красного пояса”. Так считают на федеральном уровне. Смоляне, одни с гордостью, другие с горечью, соглашаются.

Из последних и явных подтверждений — прошлогодние президентские выборы. Итоги первого тура — 22,98% голосов у Ельцина и почти в два раза больше, 44,57%, у Зюганова. Агитка лета 96-го: “Ельцин — наш президент” — оказалась актуальной для половины России, чуть больше. Смоленская область в эту половину не попала, и, если судить “в целом по области”, у нее другой президент: 56 конечных зюгановских процентов против 38 за Ельцина. И все это — на статистически нерезком, но в то же время парадоксальном экономическом и социальном фоне. Все основные показатели колеблются вокруг среднероссийских. В Смоленской области поменьше, чем по стране, личных автомобилей и задолженностей по зарплате, подешевле потребительская корзина, вдвое ниже число безработных — 1,7% против 3,3%. Другие цифры, их называют “показатели реформ”, стабильно, до 10%, выше российских среднестатистических. Это касается доли частного сектора в капитальных вложениях, негосударственного подрядного строительства, вклада личных и фермерских хозяйств в производство сельхозпродукции, числа приватизированных квартир.

Приехали. Спускаемся на перрон.

НИ МИРА, НИ ВОЙНЫ

“Где главы администраций берут деньги — это их проблемы.

Я за них отвечать не собираюсь”.

(Из пресс-конференции

губернатора Глушенкова)

С моленск встретил тонким высоким кафедральным собором над Днепром, отключенной за долги горячей водой, тараканами в тумбочке гостиничного номера первой категории и в складках салфетки, выданной мне в кафе с ценами вполне рыночными. По отдельности эти вещи всегда были типично российской экзотикой, сегодня все вместе они — экзотика России переходного периода.

Смоленск похож на старого улыбчивого деда: лучиками морщинок утекают от центральной Советской улицы мелкие переулки, смоленские “аннушки” на каждой почти остановке ковыряют железным прутом его узловатые трамвайные жилы, чтобы, звякнув, покатить по неровным, с высокими горками и лихими спусками, маршрутам, под балконными прутьями его, дедовых, низеньких домиков, на которых, по доверчивому стариковскому позволению, развешены рекламные листы с пухлыми сандвичами и самодовольные магазинные вывески со словами “Исай”, “Константин”, “Григорий”, а изнутри, эстафетно, грохочет “Мальчик хочет в Тамбов”, смоленский народный хит, любимый еще и офицерами выведенной откуда-то группы войск, расквартированными в городе.

Вообще, частный сектор, внушительно укрепившийся в Смоленске, — место, привлекательное для горожан не одним ассортиментом.

В тесном полуподвальном магазинчике с дешевым спиртным, сигаретами, шпротами парень, красный и влажный от выпитого, настойчиво рекомендовал свою жену на работу:

— У нее потенциал знаешь какой? И инициатива...

— Димочка, завтра приводи, хозяин завтра будет, — вежливо отвечала продавщица, дама с экономическим образованием, в прошлом администратор и вообще ценитель театра. — Если никого уже не подобрал...

Когда в Смоленске, как и везде, запретили торговлю крепким спиртным вне торговых залов, хозяин перевел ее из палатки в этот магазинчик. Деньги стал платить другие, “хорошие — около четырехсот тысяч”, но трудовые отношения не оформил, чтобы избежать налогов: самому — с заработной платы, работнице — подоходного.

Насчет “красного пояса” продавщица вздыхает:

— Конечно, красный, если во власти одни коммунисты бывшие сидят. И народ за коммунистов голосовал.

— А вы — за Ельцина?

Она сразу как-то напряглась:

— А мне коммунисты ничего плохого не сделали. Мне при них лучше было — я года три в горкоме комсомола работала, ничего не делала и получала 300—400 рублей. Каждый год за границей отдыхала — могла за путевку полторы тысячи заплатить. В этом году не смогла в отпуск поехать, а так каждое лето в Прибалтике отдыхала. Теперь муж не хочет меня одну отпускать, а вдвоем ехать денег не хватает — мы весной ремонт в кухне сделали.

Пьяный Димочка заходил еще два раза. Брал портвейн. В последний раз долго гремел мелочью, но денег все равно не хватило, трехсот рублей. Работа, которую он так просил для своей жены, — торговля в палатке, неделя через неделю, торговать с 8 утра до 11 вечера, за отработанный день — 25 тысяч рублей. Итоговая сумма одинаково далека от адекватной платы за труд и от налогообложения.

Хотя попытка сделать его разумным предпринималась.

Идея была простой и здравой — принять закон об упрощенной системе налогообложения. Проще говоря, продавать предпринимателям годовой патент, в стоимость которого заложена сумма необходимых налоговых отчислений. Выгода немедленная — предприниматель избавлен от ежедневной громоздкой документации, городской бюджет получает ощутимую подпитку.

Закон такой приняли. Не учли малого — того, что налогообложение бывает двух видов. Первый вариант, от валовой продукции, удобен крупным промышленным предприятиям. Второй, от оборота, — мелкому бизнесу, где деньги “работают” быстро. Стараниями 9 глав районных администраций и двух представителей администрации областной в законе учтен только налог с “вала”.

Закон не работает — за полтора года его существования нашлись всего полтора десятка предпринимателей, способных потянуть такую немалую сумму. Не думаю, что те, кто отказался от патента, что-то потеряли. Потеряла ли область? На июль 1997 года в Смоленской области доля частных предприятий равна 65% от общего количества. Из них 89% работают в “оборотистой” сфере торговли и питания. Удалось ли власти “обобрать” бизнес — вопрос спорный, благо приобретение патента не сделали обязательным. Но если предпринимателей обязывают, реакция бывает довольно ощутимой.

Летом смоленские газеты сообщили об убийстве Александра Колесникова, депутата горсовета и одновременно директора АО “Интерстройгазкомплект”. Убийство со всеми признаками заказного: подъезд, два выстрела, в голову и шею, едва ли не сразу составленный фоторобот, пять версий и никаких результатов. Незадолго до убийства власти распорядились поменять в городе все ларьки на другие, “соответствующие архитектурному облику”. За обновление отвечал Колесников — его фирма выпускала новые ларьки, по цене от 30 до 50 миллионов рублей. Дело следствия устанавливать взаимосвязи, дело суда их оценивать. Ларьки в Смоленске так и остались разными — от замазанных краской ржавых будок до стеклянных павильонов. Снова — ничья.

Последние два года в Смоленской области сохраняется стабильный, в 12 миллиардов рублей со знаком “минус”, разрыв между доходной и расходной статьями бюджета. Сумма налогов и других обязательных платежей при этом сократилась с 701,8 млрд рублей в 1996 году до 597,4 — в нынешнем.

— У администрации области — это моя твердая убежденность — нет заинтересованности зарабатывать деньги, — говорит Анатолий Сокол, депутат областной Думы.

Появление этого персонажа не случайно. Конечно, познакомили, да, рекомендовали, безусловно, Сокол — толковый законодатель. В смоленской областной Думе таких немало. Есть там и свой неофициальный правозащитник — депутат Васильев, идеалист и романтик, готовый мчаться туда, где появляется хамство самоуверенной и безнаказанной власти. А депутат Сокол? Он удивительно подходит для своей работы и для своей области. Он военврач — солдат, призванный воевать, и доктор, который спасает. За его спиной и глубоко в глазах остались 2 года поисково-спасательного отряда в Баграме, Куба, где был начмедом воздушной армии, Тбилиси, где саперные лопатки обрубили несколько жизней, сказку о самой народной и самой миролюбивой советской власти и карьеру Сокола, — в этот момент он, не дожидаясь военно-пенсионного возраста, вышел в отставку.

— У нас 450 км международной трассы Москва—Минск проходит. Если развивать там инфраструктуру, бюджет области можно содержать. Трассу патронирует федеральное министерство, но поехать, предложить договор о разграничении полномочий — нет! Есть старый добрый партийный принцип: поедем, попросим, может, чего дадут, а нет — так у себя соберем.

И здесь Смоленская область отличилась.

ВО ИМЯ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ

“Если раньше, до рыночных реформ, все предприятия работали на экономику области, то сейчас большинство хочет, чтобы администрация области работала

на экономику предприятий”.

(Из пресс-конференции

губернатора Глушенкова)

В начале года, 16 января, глава областной администрации Глушенков издал постановление. Называлось оно “Об организации пунктов сбора платы за природопользование на автодорогах Смоленской области” и до марта опубликовано не было. Суть его в следующем.

С владельцев автотранспортных средств, “зарегистрированных в странах СНГ и других государствах, использующих природную среду Смоленской области, но не участвующих в ее воспроизводстве”, взимаются, в зависимости от тоннажа и посадочных мест, по 150 и 200 тысяч рублей. Взимаются силами дополнительно введенных в штат УВД 33 “единиц личного состава”, рассредоточенных по специально созданным пунктам. Там у природопользователей-дальнобойщиков принимают наличные (!) деньги. Предусмотрена и возможность “безнала” — в этом случае деньги перечисляются на счет Смоленского областного фонда “Содействие”, уполномоченного этим же постановлением представлять интересы администрации области в отношениях с природопользователями, или — никуда не денешься — на счет Смоленского областного экологического фонда. Наличную выручку забирают службы “Росинкасс” и везут в некий обслуживающий банк, безналичную фонд “Содействие” трижды в месяц перечисляет туда, куда определят финансовое управление администрации области и Смоленский областной комитет по охране окружающей природной среды (в постановлении эти места называются внебюджетными фондами).

Собственно, и без предыдущего абзаца очевидны минимум два нарушения закона. Первое — не-

опубликованный нормативно-правовой акт не может считаться действующим. Второе — введение новых сборов и налогов в регионе относится к компетенции представительного, но не исполнительного органа власти субъекта Федерации. А информация предыдущего абзаца ставит вопрос, на который смоляне до сих пор ждут ответа, — куда идут эти деньги?

Естественней всего искать их во внебюджетном областном экологическом фонде. Но в статистическом сборнике за январь-июнь 1997 года, как раз за время “тайного” действия постановления, напротив Экофонда в статье “доходы” проставлен прочерк. В газете “Рабочий путь”, расположенной в здании областной администрации, был опубликован отчет фонда “Содействие” по благотворительным инвестициям. Сразу скажем, что областной комитет по экологии получил 300 миллионов рублей. Дальше следовали статьи расходов — благородные, но трудно совместимые с природоохранной деятельностью: 25,093 млн рублей — кафедре акушерства и гинекологии факультета усовершенствования врачей Смоленской государственной медицинской академии, 30 млн — детскому фонду на приобретение слуховых аппаратов, 154 617 842 — областной ГАИ на приобретение запчастей и спецпродукции, 1,5 млрд — областному управлению сельского хозяйства и продовольствия, 50 млн — городским, районным судам и управлению юстиции, 193 млн — клинической больнице № 1 для приобретения аппарата искусственной почки, 10 млн — смоленскому Дому-интернату для ветеранов войны и труда, 30 млн — областной стоматологической поликлинике на протезирование пенсионеров.

Эксперты, учитывая суточную плотность движения по одной только магистрали Москва—Минск и структуру транзитного автотранспорта, подсчитали, что дневной сбор мог составить 120 миллионов, а общая сумма с января по март — 15 миллиардов. В “злобной” газете “Смоленские губернские ведомости” они называют проблему, которую пытается решить глава администрации с помощью своего “природо-

охранного” постановления, — подготовка к губернаторским выборам, назначенным на весну 1998 года. Ни опровержений, ни своих версий по “природоохранным” суммам власти не выдвинули.

“ПОКА НЕ СОРЖАВЕЕМ”

“За счет чего я могу работать? Если бы не было недоимки в 1 триллион 58 миллиардов по области, мы бы все вопросы решили.

А где тот финансовый ресурс?”

(Из пресс-конференции

губернатора Глушенкова)

Р есурс, понятное дело, надо искать на земле. Она, сочная, выпирающая волнистыми холмами, и сама по себе ресурс, на ней живет ресурс человеческий, работает — производственный ресурс. Вот только ресурс финансовый из всего этого не вытекает. Часто его пытаются взять там, где — и это самим давно понятно — его просто нет.

Жутковато названный, будто в традициях русских народных сказок, Духовщинский район, коротко — Духовщина. Мертвая, без людей и машин, дорога. Редкие, но регулярные развалины колхозов. Черные, с небом на просвет, загоны для скота. Покалеченная техника. Знак на обочине: “Товарищ водитель! Скорость ограничена до 40 км/ч”, а под ним еще один — “деревня Пречистое”. За стеной кустов бесшумно выталкивает дымок труба цементного завода — первый признак жизни. Второй — непонятные в такой пустоте оранжевые дорожные рабочие.

Поселок Озерный возник на Духовщине только потому, что в земле был торф, рядом текли реки, а в воздухе висела империалистическая угроза. По этим трем основаниям в трех точках СССР выросли три ГРЭС — Череповецкая, Псковская и Смоленская, на случай войны, чтобы могли работать на своем, местном топливе.

Фризельные машины ходили по торфянику, поднимали верхний слой, три дня высушивали, рыхлили опять, собирали и отправляли по узкоколейке на станцию. С 1985-го, в соответствии с постановлением правительства, на ГРЭС “стали работать уголь и газ”, а весь торф пошел в сельское хозяйство.

Сегодня Смоленская ГРЭС практически превратилась в историю. Узкоколейку за ненадобностью разобрали и по цене 150 тысяч рублей за тонну отправили как металлолом в Прибалтику. В кабинете директора станции стоят на полочках образцы, прошедшие за 20 лет топки ГРЭС: уголь ангренский, воркутинский, силезский, интинский, башкирский, сланец из Эстонии. Над дверью висит табло, на нем меняются цифры, подтягиваясь к 50 мегаваттам. Это та мощность, которую несет единственный, из трех, работающий энергоблок Смоленской ГРЭС, изначально запрограммированной на 630 мегаватт.

“Развалили энергетику”, — вздыхают энергетики Смоленской ГРЭС.

“Задавили ценами”, — пеняют на Смоленскую ГРЭС предприятия области.

“Спаси, господи”, — молятся на Смоленскую ГРЭС жители поселка Озерный.

А Смоленская ГРЭС упорно держит свои 50 мегаватт (если меньше — остановка, а потом, чтоб завестись, никаких запасов топлива не хватит), и тарифы на электроэнергию тоже держит — 125 рублей кВт.ч для населения и 320 — для предприятий. Среднее арифметическое — 222,5 рубля кВт.ч при заявленной в 201 рубль себестоимости.

К тому же тепловая энергия, в принципе, дороже атомной вдвое, но со Смоленской АЭС “завязали” почему-то Белоруссию, а местные вынужденно потребляют тепловую. Себестоимость — вопрос больной. В себестоимости уличают — мол, завышена. И уличают, похоже, небезосновательно. По статистике, рост тарифов на электроэнергию опережает рост цен на продукцию производителей в отношении 46% к 28% при том, что в электроэнергетической отрасли не наблюдается роста затрат на рубль товарной продукции.

Но рубля тоже практически не наблюдается. Рубль вытеснен новым эквивалентом — взаимозачетом взаимных долгов. Головное АО “Смоленскэнерго” задолжало газовикам 700 миллионов. Каждый совхоз задолжал ГРЭС по 250—300 миллионов. ГРЭС задолжала району налог на имущество. Муниципалитет должен ГРЭС 4,5 миллиарда. Иногда взаимозачеты перестают удовлетворять, и тогда в ход идет процедура выбивания долгов. “Смоленск-

энерго” отключает в поселке горячую воду. “Не дадим в обиду детей и больных!” — с этой мыслью глава администрации Духовщинского района Иванова отключает холодную воду на ГРЭС.

Финансовую ситуацию это не меняет. Разве что жители поселка теснее и безнадежней жмутся к ГРЭС.

На понтонах пруда-охладителя, чуть приподнятых над водой, в теплый день обдувает сыростью и холодом незаметный, когда стоишь на земле, ветерок. По понтонам ходят толстые от некрасивой многослойной одежды женщины, водят в садках сачками на длинных палках, поднимают, трогают мокрую сетку, опускают в муть градусники, перегибаясь через осклизлые черные перила.

— Кого сегодня привели, Александр Иванович? — кричат издалека заместителю директора ГРЭС Аскерко.

— Показывай хозяйство, Анна Васильевна, рассказывай, что делаешь.

Рыбовод Грифленкова Анна Васильевна распрямляется, проводит красными руками по краям телогрейки, начинает подробный рассказ:

— Выращиваем тут карпа. Нерест нынче в июне начали, а раньше — в мае. Погоды не было. А карп в холодной воде не растет, вода холодная — они снулые. И на ГРЭС нагрузка слабая, рыба в зиму до того обмерзает — палками отбиваем. Когда есть 18 градусов, садим производителя на нерест, во-он там, там ванны у нас стоят. На одну ванну два самца и одну самку, веник березовый им вешаем или елку — мы же их принудительно нерестим, надо создать природную среду. Ну и чтоб замора не было. А через три дня выклевываются мальки. Подрастают. Кормим их, уколы делаем, чтоб не болели, сортируем по размеру. Потом продавать везем в Москву. Десять лет уже здесь работаю, правда, уходила, где потеплее, потом вернулась — работы в поселке нету, чтоб деньги платили. Только на ГРЭС платят.

— Так, — говорит Аскерко, — теперь рассказывай, сколько получаешь.

— А пятьсот, — отвечает Анна Васильевна. — Теперь хоть умирай — не уйдешь. Кашель у всех, ноги застывают, почки, ревматизм. Доживаем. Понтоны ломаются. Вот, пока не соржавеют, не провалятся... Берегем все, что было.

Подсобные хозяйства ГРЭС не приносят прибыли, хотя понятия прибыльное—убыточное вообще не употребляются. Неубыточное — так на ГРЭС принято оценивать степень рентабельности. Неубыточное, потому что в поселке карпа не покупают. Точнее, покупают у местных рыбаков, по дешевке — сидеть с удочкой на берегу пруда-охладителя не запрещено. А выгода, получаемая от продажи карпа в Москве, Москвой и съедается: расчетами с санэпиднадзором, милицией и не-

официальной рыночной братвой.

Бессмысленная, ради процесса, работа. Энергетическая пружина, закрученная 20 лет назад, с неизбежностью распрямляется в безвольную нитку, а те, которые должны, по тем правилам, ее заводить, стали другими — идите, говорят они, и найдите того, кто поднимет ключик, повернет его и сожмет вас в напряженный рабочий механизм. В этот новый двигатель — рынок — смоленским энергетикам не верится и думать о нем не хочется, и все-таки на ГРЭС к нему готовятся. Так готовятся старушки, запасая “на смерть” тапочки, обивку для гроба, неприкосновенный набор новой одежды — не особо-то веря в скорый конец и наверняка понимая, что дети все сделают по-своему, но запасаются, ради привыкания к самой мысли, ради успокоения.

Эта черная аналогия возникла еще раз в паркетном цехе. Он числится хозрасчетным. Работа круглосуточная, как на основном производстве. В цехе стоят высокие монументальные кубы упакованной паркетной доски, плинтуса, обналички.

— Не покупают?

Аскерко вздыхает:

— Кто сейчас паркет берет? “Малиновые пиджаки”. Но они берут дубовый. А мы делаем березовый.

— Зачем?

— Людей-то надо занимать...

Вот она, прозвучала причина, по которой годами “лежат” предприятия, не поднимаясь и не умирая. А людей куда? Не только тех, кто работает на ГРЭС, но других — работников ведомственных детских садов, клубов, бань, подшефных школ — куда их? Весь поселок Озерный — его куда? Огромная серия больных вопросов, от которых неловко делается за трезвый расчет, за справедливое и здравое мнение инспектора гортехнадзора, приехавшего на ГРЭС из Смоленска:

— Ну, 50 мегаватт, и что? Разве у кого-то погас от этого свет? Где-то остановилось предприятие? 50 мегаватт — но ведь всем хватает.

Перед проходной Смоленской ГРЭС стоит розовый от лет щит с Лениным в кепке и ленинской цитатой, неожиданно актуальной: “НЭП — это всерьез и надолго”. В который раз нормальная экономическая политика оказывается для России вечно новой, всегда инородной и всегда эпизодической. Сколько раз пожиралась она укладом, устоями, традицией, суть которой — в неподвижности и незыблемости.

— Как же это — выгнать всех красных директоров? — спрашивал меня директор ГРЭС Норицын. — Мы не красные, мы готовы войти в рынок, мы понимаем, что нам придется заключать договора, но мы не представляем с кем — все “лежачие”, ни у кого нет денег. Нас хотят заменить молодыми. Но в энергетике без знаний нельзя.

Отсутствие специального образования у назначенного министром топлива и энергетики Немцова — хороший козырь грэсовцев. Правда, его рвет из рук советский юрист и тюремный поэт Анатолий Иванович Лукьянов, депутат Государственной Думы от Смоленской области. На встрече с “младшими” коллегами, депутатами областной Думы, он обронил: “Этот очередной лаборант таких дров может наломать в энергетике”. Повод биться за козыри есть — будущей весной на Смоленщине выборы губернатора.

Политика — чем не способ выжить?

ИСПОВЕДЬ

“СЕРОГО КАРДИНАЛА”

Новиков Анатолий Николаевич. Бывший заместитель председателя облисполкома, бывший председатель областного телерадиокомитета, бывший первый заместитель главы администрации Смоленской области А.Е.Глушенкова. Действующий доцент Смоленского государственного педагогического института, лидер предвыборного штаба кандидата на пост губернатора области Б.М.Ревы, заместителя бывшего главы области В.П.Фатеева.

-Я один из тех, кто прокладывал дорогу Глушенкову. Я работал в связке с Фатеевым, когда тот был главой администрации. Он обвинил меня в путчизме, хотя я ни слова не сказал ни за путч, ни против. Когда мы расставались, я предупредил Фатеева: “Как только конь под тобой закачается, ты меня вспомнишь, я появлюсь”. В 1993 году Фатеев, не дожидаясь своего переизбрания облисполкомом, сам назначил выборы. Я поправил галстук, и с кругом интересных людей мы решили Фатеева прогонять. К тому времени мы создали структуры, у нас были запасы бумаги... Не хватало фигуры.

Глушенков был маленький директор маленького завода, отправленный туда с поста председателя райисполкома за квартирные махинации. Но мы всегда по себе судим, а его биография в чем-то напоминала мою: он сирота с детства, прошел ФЗУ, вечернюю школу... Я полагал, что это должно было аккумулироваться в какие-то принципы, быть достаточным для выполнения представительских функций, а работали бы тягловые кони. До выборов, заранее, ассоциация “Научно-промышленный союз” для борьбы с Фатеевым учредила газету “Курс”, я стал ее главным редактором. Вот номер, где я называю Глушенкова лучшим сыном Смоленщины.

Мы обыграли Фатеева до того, как он начал свою предвыборную кампанию. Глушенков победил, а я взял кейс и ушел в институт — подальше от царей, голова будет целей. Через месяц он назначил меня своим заместителем.

Надвигалась ситуация с октябрьской стрельбой в Москве. И тут начались проблемы. Надо ехать в Москву, а Глушенкова понесло в Италию, что-то доставать для своего бывшего завода. Дальше так всегда повторялось — как ситуация пиковая, губернатор в кусты. Потом у него начались проблемы хватательные — во что бы то ни стало ему захотелось квартиру в доме, где жили секретари обкома. Разыгрывал спектакли, говорил, что ему угрожают, что у старой квартиры, под дверью, хулиганы костры раскладывают.

Грянула выборная кампания во II Государственную Думу. Я шел в блоке “Тихонов—Туполев—Тихонов”. От Глушенкова не выходил Лукьянов. Он ножками обошел все районы Смоленщины. Ни один чиновник примеру Лукьянова не последовал. Глушенков понял, что поворот голов был в сторону коммунистов. И он сделал ставку.

Получается, я ввел людей в заблуждение. Мне важно сейчас совесть отстирать. Область надо выволакивать. Глушенков не коммунист и не монархист, он ни за красных, ни за белых, он никому не служит и никому не мешает заниматься своими делами. На этом фоне не только коммунисты, но и нацисты распускаются махровым цветом.

ПОТРЯСЕНИЕ ТВОРЧЕСТВОМ

“...они продались инофирме из пяти человек, поэтому не было желания помогать. Сейчас комбинат стал частично муниципальной собственностью, и администрация будет ему помогать. На произвол судьбы никого бросать не собираемся”.

(Из пресс-конференции

губернатора Глушенкова)

-Так выглядит суровье, так — махра. А цвет разным может быть. Этот мы называем золото, вот лед, канарейка, — с директором прядильно-ткацкой фабрики Смирновым мы обходили грохочущие станки с заправленными в каждый четырьмя тысячами ровных коричневых, сине-зеленых, желтых ниток. В других нитки переплетались пучками под разными углами — из таких станков выходили полотнища с фирменной эмблемой, только что разработанной по поводу события со знаком “плюс” и “минус” одновременно.

“Плюс” — в этом году Ярцевский хлопчатобумажный комбинат будет запущен на полную мощность.

“Минус” — приставка “АО” отвалилась, и запустят комбинат в статусе унитарного муниципального предприятия.

Одним словом, Ярцевский х/б деприватизирован.

Рыночная судьба комбината сложилась неудачно. Прежний глава администрации области Фатеев дал приказ: “Приватизироваться!” Прежний директор, не мудрствуя, оставил за предприятием ровно 51% акций, контрольный пакет. 18% раскупили работники, остальные — инофирма. К тому, что произошло потом по всей стране, оказались не готовы. Концерн “Ростекстиль”, обеспечивавший поставки хлопка, распался. Узбекистан продавал свой хлопок на Ливерпульскую биржу за валюту, а не за изделия, которыми расплачивался всегда Ярцевский х/б. “Спасались” тоже без затей — сокращали штаты, хотя, вспоминают теперь, Фатеев предлагал рецепт: частично перейти на лен, более интересный потребителю, и купить, пока не проели деньги, оборудование для выпуска широкой, в полтора метра, ткани (до сих пор на комбинате максимальная ширина — 0,95). Тогда жесткие советы-приказы Фатеева показались непонятными. Сегодня простую арифметику поняли сами: больше объем продукции — меньше затрат, значит, себестоимость ниже и реальней отпускная цена, легче сбыт, быстрее возврат денег. Пока отходили от шока, инофирма скупила акции у сокращенных работников и получила контрольный пакет. Правда, что имели в виду иностранцы, на комбинате до сих пор не поймут: вложили деньги, писали бизнес-планы, вели консультации с заграницей, но текущими делами не занимались, и комбинат потихоньку угасал. Санация не помогла, и комбинат пошел с молотка.

А ведь реальная возможность подняться была. Ярцевский х/б стоял в очереди на получение целевого правительственного кредита под закупку сырья по низкой ставке Центробанка. Речь шла о четырехмиллиардной сумме, для ее получения требовалось только гарантийное письмо за подписью губернатора. Кивая на иностранный капитал, Глушенков долго отказывался. Но письмо все-таки подписал. Правда, квоту по поддержке текстильной промышленности к тому времени закрыли.

Вообще, ситуация на Ярцевском хлопчатобумажном комбинате походит на четкий отпечаток со всей Смоленской области, с типичными для нее далекими друг от друга полюсами мнений, с ценностями, оставшимися от советской жизни и перемешанными с теми, что принес рынок, и с потрясающим российским нежеланием работать за деньги и готовностью работать за идею — это, может, и есть особый русский характер.

Генеральный директор Ярцевского х/б Мазин, технический директор Сунгуров, директора трех фабрик, прядильной, отделочной и швейной, все — сорокалетние, осевшие в Ярцево после институтов профессионалы, работают по договору с муниципалитетом, который положил им умеренные, в миллион с небольшим, зарплаты, без премий и надбавок. Найдем, говорят, денег, раскрутимся, и дальше нам помощь не понадобится, текстиль всегда рентабелен. Им не жалко, что прибыль будет уходить муниципалитету, “мы всегда кормили город”. И зарплаты их останутся прежними, может, будут чуть повышаться, из-за инфляции. Главное, на комбинате сейчас — возрождение, еще неощутимое, но скорое. А пока новейшая история делится для них на два периода — Раньше и Сейчас. Периодизация обычная, даже скучная, но наполнена она чем-то особенным, личным и очень честным.

— Мне как человеку легче было в старые времена, — говорит Мазин. — У меня трое детей. Если бы плохо жил, у меня троих не было бы. Может, еще было бы четверо или пятеро. Но на работе мне сейчас интересней. Люди работают творчески — и с тканью, и с рисунком, и от административной работы получаешь удовольствие, никаких парткомов, никто тебя не долбит.

Сегодня у директоров Ярцевского х/б, как и у подчиненных, семидневная рабочая неделя: пять дней на производстве, два на огороде, оттуда все продукты, кроме молока и мяса. В период Раньше выходные у них случались по 4—5 в год. Объяснение? Колхозы. Два месяца на поле, потом весь год — субботники и воскресники, чтобы план наверстать.

После слова “колхоз” в кабинете генерального, где у директоров проходят ежедневные, в 5 вечера, планерки, произошел взрыв.

— Нам такие нормативы спускали! Я считал — один человек за месяц должен был 20 тонн накосить!

— Уборщицу больную в колхоз погнали, она умерла.

— Сколько техников потеряли! Их на месяца в колхозах селили, они там спивались.

— Чувствуешь, что не прав, а заставляешь людей внеурочно выходить — сверху давят.

— На работу не хотелось идти из-за этих колхозов.

О периоде Сейчас директора отзывались тоже нелестно. Мнение выражал Сунгуров:

— Кто-то работает в стране на ЦРУ, это однозначно. В Европе все машиностроение ориентировано на турецкий, китайский, польский текстиль — там мощное перевооружение текстильной промышленности идет. Турция в год закупает оборудования на 10 миллиардов долларов. За счет того, что здесь все рухнуло. Ничего от этой демократии не получили, кроме потрясения страшного.

Директора молча слушали Сунгурова, соглашались — мол, понятно, ЦРУ... Ничего хорошего не ожидая, я задала дежурный вопрос — за кого голосовали на президентских выборах. Пять директоров, один за другим, удивляясь и затихая от неожиданности, говорили — Ельцин.

— Почему?

Сунгуров насупился:

— Может, у детей лучше будет.

— Творческие возможности, — добавил директор прядильной фабрики Смирнов.

В России, так повелось, выборы всегда судьбоносные. Но все-таки больше это относится к выборам “большим”, государственным, которые враз могут определить курс, задать направление, развеять сомнения. Выборы “маленькие” судьбы не меняют, но каждые по отдельности они — как градус, от которого зависит, закипит вода или останется прежней, тепленькой, прохладной или ледяной.

Изменится ли Смоленская область после весенних выборов губернатора? Присвоят ли ей новый цвет? Кто на этот раз будет признан “лучшим сыном”? Ответы будут нескорыми. А пока эти выборы ставят другие вопросы, не менее важные для российской политики.

Кого хотят видеть люди победителем? Знакомого обладателя политического капитала? Или человека нового? В моде ли сейчас харизма Фатеева, который ведет в демократический рай, не глядя, все ли хотят и все ли поспевают? Вообще, хотят люди изменений или склонны оставить тех, кто насытился? А на обещания — клюнут ли? А если клюнут, то на какие — на обещания добиться, чтобы область обеспечили, или на обещания заставить область заработать? Каким на этот раз будет медиатор, чтобы цеплять за струнки — опять же, за какие?

В принципе, на любой из этих вопросов есть, с некоторыми поправками, ответ, из которых складывается оптимальная комбинация предвыборных шагов. Конечно, ее исполнение осложнится трудностями. Трудно будет убедить, что фальсификаций не бывает, что голос чего-то стоит, что не все решено заранее, но если убедить удастся, значит, первый тур выборов — “голосование ногами” — состоится. Трудно будет избегать слов “демократия”, “реформа” — они не почти ругательные, как любим мы себя утешать, а вполне ругательные, как, впрочем, и вся политическая лексика — она раздражает несоответствием масштабу интересов, которые уменьшились до размера семьи, завода, в лучшем случае, если человек с образованием, — до размеров отрасли. Труднее всего будет подобрать слово, в которое могла бы вместиться боль за разваленные колхозы, полуживые предприятия, желание возврата к прежней стабильности и движение вперед, к неприжившимся еще ценностям рынка.

На выборах смоленского губернатора вряд ли случится чудо. Скорее, мы получим ответ на вопрос российского масштаба — как изменить цвет красного региона?