Союз советских социалистических республик

 

Олег Воробьев

 

Политический бестселлер Алена Безансона "Les origines intellectuelles du leninisme" ("Интеллектуальные истоки ленинизма", М.: МИК, 1998 - 304 с. ISBN 5-87902-029-0) впервые увидел свет еще в 1987 году во Франции. Почти год назад московское книгоиздательство "МИК" решилось наконец перевести и опубликовать в России этот шедевр политической мысли, принадлежащий перу французского академика, давно известного у нас в качестве историка, философа и советолога, последовательного противника политики так называемой "разрядки". Публикация книги Алена Безансона, предназначенной, прежде всего, для западной аудитории, по всем признакам является знаковым, многообещающим для современного российского общества событием. Парадоксально характерна и та незаметность (обусловленная полноценной вписываемостью в политический ландшафт), с какой произведение Безансона встретили читатели, мгновенно раскупившие почти весь ее 5000-й тираж.

 

Свой нешуточный политический вес творение Безансона набирает благодаря смертоносному для любой из разновидностей социалистической доктрины заряду, которым буквально начинены все ее 304 страницы. При этом в книге Безансона читатель не найдет ни грана ненависти или даже отвращения к социалистическому мировоззрению, - историк излагает голые факты, временами даже не удосуживаясь их интерпретировать.

 

"Интеллектуальные истоки ленинизма" - малоподходящий объект для конспектирования, - слишком живо (если не сказать - игриво) излагается материал, безнадежно логичны и четки связки между составными частями исследования, слишком целостна и стройна его хронология. Большинство из 16 глав книги Безансона уже представляют собою своего рода конспект, способный лишь к более полному развертыванию своей имманентной тематики.

 

Безансон честен. Он сознается в собственной неспособности объяснить феномен Ленина, исходя, прежде всего, из типологии его личности. Ленин неуловим для здравого понимания, считает Безансон, главным образом из-за своей титанической самоотдачи в сочетании с переходящим все границы идеализмом, замаскированным под "марксовский" материализм и "гегелевскую" диалектику. "Единственный правильный подход к личности Ленина - метафизический, - утверждает Безансон, - поскольку под определенным углом зрения несложный и цельный персонаж, веселый и насмешливый, с незатейливыми вкусами, под своей плоской и ровной поверхностью являет тревожную глубину Небытия". Атеизмом тут и не пахнет. Налицо акт веры, но веры извращенной, дуалистичной. Скорее, это люцеферианство, еще ближе - федоровщина, хлыстовство. Диагноз Безансона безапелляционно точен: ленинизм есть классический гностицизм в своем манихейском варианте.

 

Остановимся подробнее на определении гностицизма, раскрытие которого составляет стержень всего повествования. По Безансону, это в первую очередь дуализм, раздвоенность мироощущения. В отличие от монотеизма и, в частности, от его христианского варианта, подобная жизненная позиция принципиально исключает даже декларирование универсальности. Мир гностика - это, собственно, и не мир, а целых два мира, "два образа жизни", две религии. В этом квази-универсуме присутствуют два бога, две нравственности, две реальности, но лишь одна - всепоглощающая и текучая относительность. Есть некие Добро и равноценное ему (и принципиально ничем от него не отличимое) трансцендентное Зло. Гностическая вселенная находится в перманентном состоянии раздвоенности, борьбы, противоположения. Недаром Ленин переворачивает формулу Бисмарка о войне, продолжающей политику иными средствами.

 

По словам вождя пролетариата, именно политика - суть неизбежная и вечная война, не знающая реальных компромиссов и передышек. Так из-под нравственной болезни выступает клиническое раздвоение человеческой личности, причиной которой могло быть какое-то неизвестное Безансону потрясение, некая личностная катастрофа, случившаяся с молодым Ульяновым. "Не началось ли это со смертью отца, когда Владимир Ильич - ему было шестнадцать лет - перестал ходить в церковь, порвав с семейной традицией? Или трещина образовалась раньше? Бесполезно строить предположения, мы этого никогда не узнаем". Безансон именует этот момент его биографии нераскрытой тайной Ленина - потерянным ключом к разгадке его душевной болезни, к концу ХХ столетия распространившейся почти на треть человечества.

 

Но любое, даже параноидальное, разрушение в гнозисе истолковывается в то же время и как акт творчества. "Ленин действовал согласно магической формуле Бакунина (считавшего, что нашел ее у Гегеля): дух разрушения есть дух созидания". Отсюда и все ленинское высокомерие к сопротивляющемуся "человеческому материалу", а также перманентное оправдание террора, предательства и хаоса, выливающиеся в глобальные, уже революционные формы. Безансон отмечает, что в ленинизме, как и в манихействе, присутствуют две вечно враждующие между собой апофатические сущности и три хронологии. Пожалуй, лучше Безансона на русском языке это формулировал в свое время только Гумилев. Итак: "Основная схема уже известна. Есть два принципа (добро и зло, свет и тьма, дух и материя), смешение которых воспринимается как мучительное состояние. Есть три времени: прошлое, в котором было идеальное разделение двух субстанций; настоящее, в котором произошло и существует смешение; будущее, когда первоначальное разделение будет восстановлено. Быть манихеем - это исповедовать два принципа и три времени. Из этого вытекает дуалистическая география..."

 

В то же время ленинизм, будучи частным случаем гностического миропонимания, претендует на всеобщность и, как и подобает всякой идеологии, объявляет себя наукой. Но наука ли это на самом деле? "Идеология не представляет собой согласия, чреватого риском и основанного на авторитете, признаваемом другими. Она является констатацией, подтвержденной личным опытом. Она не вера, она - псевдоэмпиризм". Далее Безансон убедительно определяет ленинизм как идеологию наукообразного мессианства, догматически сохраняющего защитную оболочку однобоко и провинциально понимаемого марксизма. Интересно, что местами большевизм еще сохраняет черты присущего его провозвестникам славянофильства. Являясь на деле утопией, он изо всех своих сил борется против множества утопий-конкурентов, тем самым пестуя чистоту собственной доктрины.

 

Однако утопия, отказывающаяся себя признавать таковой, не может удержаться на поверхности общественной жизни без лжи. Ложь есть ее среда и также суть, способ ее существования. Империя лжи - близкий и достижимый идеал государственного оформления ленинского гностицизма. "Смятение разума, исчезновение точки опоры, уверенность утвержденного идеологией абсолютного разрыва между тем, что она провозглашает, и тем, что она есть, - все это составляет прочную опору советской власти. И поскольку это разрастание власти обеспечивает идеология, приближая тем самым время своей реализации, значит, идеология верна".

 

Настоящий коммунист, пишет Безансон, есть человек, который не просто верит в абстрактный социализм как социалистическую идею, разделяя его трагическую судьбу, но также и полностью отдается собственной лжи, веря в воплощенный социализм, в социализм здесь и сейчас уже наступивший, сущий. "Партия тратит свою энергию не только на построение социализма, но и на то, чтобы убедить в его существовании, в его нынешней воплощенности, в признании всеми людьми этой фикции". Таким образом, образцовый коммунист отдает всего себя агрессивной пустоте, существующей лишь постольку, поскольку у нее есть действительная пища для поглощения.

 

Ничего личного. Реальность мировой коммунистической системы существует, доказывает Безансон, лишь на ее окраинах, либо на границах сражения "добра" ирреального и высокого "социализма" со "злом" земного, а значит, и непростительно реального "капитализма". Захваченные же властью социализма области и страны тут же теряют свою душу и свою самоценность, уходя в сладкое идеологическое небытие.

 

Вообще же работа ленинизма как идеологии вполне сопоставима с сизифовым трудом аллегорического ангела, плодящего иллюзии, тем самым обрекая себя на вечное отрицание всего сущего. Отсюда неизбежно следует, что идеология "изнемогает под бременем весомости слов и тщательности их отделки, ее речь, не связанная с явлениями, а того менее с Бытием, превращается в литургию бездны". Поэтому одна из ключевых проблем идеологии - проблема филологическая, вопрос ее языка.

 

Вывод Безансона: "Эта речь становится магией по мере того, как становится явным ее бессилие. Она неспособна изменить реалию сообразно своим целям, ей не под силу создать иную реалию, соответствующую ее обещаниям. Ее роль - в заклинании, то есть во внушении несуществующей реальности". Тесную связку с магией словесной также являет собой и магия эстетическая и, в частности, так называемый социалистический реализм. Существуя лишь благодаря внутренней потребности политической элиты к саморазрушению, ленинский коммунизм не мыслится Безансоном вне его исторических предшественников. Во-первых, это, конечно же, якобинцы и, безусловно, Робеспьер, унаследовавший от псевдонаучности Гольбаха и Гельвеция, утопизма Морелли и ненависти к природе Сада стремление перенести ньютоновские законы в область человеческих отношений, в сферу нравственности. Затем следует второй по значимости "немецкий цикл", от Беме и Парацельса до Этингера, Бенгеля и Шеллинга, символизирующий собой идеологическое обнищание, вынесшее на крыльях романтизма марксизм и нацизм. Остается добавить сюда штрихи либерализма в лице Мишле, Кюстина, да и самого Маркса, огрехи русского религиозного воспитания, особенности взаимоотношений между русским государством и им же порожденным интеллигентским кланом, чтобы в общих чертах осветить предысторию ленинского искривления.

 

Безансон скрупулезно перечисляет и некоторых русских предтеч Ленина. В его список входят славянофилы, Герцен, Белинский, Чернышевский, Бакунин, Нечаев, Плеханов и Ткачев. Причем менее всего это те из них, кто зарекомендовал себя в качестве интеллигентов. Оттого ближе всего к Ленину оказывается именно Ткачев, развивший идеи созданного в 1869 году Бакуниным и Нечаевым "Катехизиса революционера" - прототипа устава большевистской партии. "При внимательном чтении "Катехизиса" можно, однако, заметить, что его структура - не вывернутое наизнанку христианство, а манихейство в его естественном обличии", - замечает Безансон. Ленин часто (и зачастую без ссылок на первоисточник) заимствует мысли Ткачева, его тактику, его запредельные идеалы. Но Ткачев, как известно, сошел с ума и умер в эмиграции, Ленин же волею судеб оказался у власти в огромной патриархальной стране, со 150-миллионным населением. И этой страной безраздельно управляла выпестованная ленинскими муками незабвенная партия нового типа". Безансон жестко доказывает неслучайность такой исторической метаморфозы.

 

Хотя партия большевиков и представляла из себя к 1917 году кучку разбросанных по Америке, Европе и России жалких в своей маргинальности социал-демократов, ближайшее будущее все же оказалось за ними. Почему же так произошло? До сих пор этот вопрос ставил в тупик не одного уважающего себя политика, историка или философа. Прикасаясь к этой теме, Безансон отмечает, что реальной альтернативы большевикам в России не оказалось несомненно вследствие разрушения, ввиду войны и близорукой политики абсолютизма, зачатков гражданского общества, до 1914 года бурно прогрессировавшего. Собственно, русское общество не смогло противопоставить большевистской архаике даже эсеровский популизм (имевший потенциальную возможность дрейфовать к национал-социализму), не говоря уже о кадетском либерализме или об уходящем в прошлое монархизме. Большевики боролись лишь с анархией, силы которой они в определенной мере сами и представляли и которую в известные моменты смело использовали в своих тактических целях.

 

Отсутствие гражданского общества и затянувшаяся беременность "средним классом" - проблема "номер один" и в современной посткоммунистической России. Как из ничего воссоздать то, предпосылки чего методично уничтожались на протяжении 70 лет, с чем пыталась бороться еще администрация Николая II и Александра III? Откуда появиться зажиточности, влечению к общественному благу и демократическим технологиям в стране, где даже антикоммунисты, следуя славянофилам, повсеместно изобличают и проклинают одним им ведомое "мещанство", где ни один уважающий себя патриот не верит в демократию как в способ эффективного управления и общественной саморегуляции (что уж говорить о ее пропаганде!), предпочитая политику примитивного давления, оправдываемую огульным обвинением русского народа в "темноте" и "азиатскости"?

 

Не давая прямых ответов на эти вопросы, Безансон пытается, по крайней мере, избежать ошибки в их постановке. Не способная к воплощению, идеология вместе с тем обладает определенной и реальной властью. Каковы же ее природа и перспективы? "Власть для идеологии - вечная надежда на выздоровление". Но эта "надежда постоянно обманута. Власть, существующая лишь в идеологии, ею захвачена и порабощена. Она может действовать лишь по навязанному ей плану, неосуществимому, но неизменному. Цена, которую партии приходится платить идеологии за сохранение власти - полное бессилие воздействовать на реальность там, где она есть". Безансон не оставляет партии - этой властной квинтэссенции большевизма - никаких шансов: "Власть партии требует своего непрерывного распространения, бессильной компенсации своего фундаментального бессилия. Она - власть без содержания..."

 

Отделяя ленинизм от приписываемого доктрине ее апологетами маккиавелизма, Безансон подсказывает один из выходов из идеологического тупика, напоминая старый лозунг Солженицына: жить не по лжи, ведь, как и зараза, ложь может существовать только на людях. В этом смысле "Интеллектуальные истоки ленинизма" - одновременно и книга-инструмент, книга-памфлет, книга-размышление, но никак не книга-медитация. Появившись в стране, уже несколько лет балансирующей на грани демократической диктатуры и идеологической реставрации, она все еще пребывает в ожидании собственной востребованности.